<Назад     Читать далее>

Игорь Клямкин:
Спасибо, Ольга Анатольевна. Я в вашем выступлении – впрочем, как и в творчестве Федотова – улавливаю проблему, которой, может быть, тоже стоило бы  в ходе дискуссии коснуться. С одной стороны, есть федотовский тезис о том, что свобода вырастает из культуры, и русская культура предоставляет для этого какие-то возможности, содержит какой-то потенциал. А с другой стороны, есть и воспроизведенный вами, а до вас Кара-Мурзой  тезис того же Федотова о  «свободе тела» и «свободе духа». Но если «свободу тела» мы все еще обрести не в состоянии, то это, согласно федотовской логике, потому, что для этого нам недостает «свободы духа». И как такое положение вещей сочетается с утверждением о потенциале свободы в русской культуре?  Мне кажется, что здесь в наследии Федотова можно найти не столько ответ, сколько проблему, и хорошо бы ее обсудить.

Следующий – Владимир Карлович Кантор.

Владимир Кантор (профессор Высшей школы экономики):
«Для Федотова не было принципиальной разницы между коммунизмом и фашизмом»
Я хотел бы говорить на тему «Федотов и фашизм». В каком-то смысле это тоже тема свободы. Ибо фашизм – это социально-духовная структура, которая полностью элиминирует человеческую свободу, причем не только духовную, но даже бытовую. И случился он на пространстве христианского ареала от Португалии до Дальнего Востока.

О Георгии Петровиче Федотове я писал не раз, он из тех русских мыслителей, что заинтересовал меня давно, и в конце советского периода за такой интерес я чуть было не попал в известное заведение на Лубянке. Это мыслитель, читать которого важно для понимания России и вчерашней, и сегодняшней. Но - не только России. Федотов важен и для понимания западной Европы, ее судьбы. Не случайно, он начинал свою научную деятельность с текстов об Августине и Абеляре. Это тот контекст, который определяет его взгляд на современность, дает ему оптическую и мыслительную перспективу, умение видеть поверх барьеров,  понимание шанса на преодоление или изживания зла.

В свое время я писал о столкновении Федотова с русским эмигрантским богословием в Парижском богословском институте, когда его хотели изгнать оттуда за самостоятельность мысли. За него заступились два человека: Бердяев и мать Мария. Эту статью под названием «Философия национальной самокритики» я писал в связи с публикацией письма Франка, которое обнаружил в нью-йоркском архиве. «Вы, - писал Франк Федотову, -  обрели право быть причисленным к очень небольшой группе подлинно честных, нравственно трезвых, независимо мыслящих русских умов, как Чаадаев, Герцен, Вл. Соловьев (я лично сюда присоединяю и Струве. – В.К.), знающих, что единственный путь спасения лежит через любовь к истине, как бы горька она ни была. Роковая судьба таких умов – вызывать против себя «возмущение», которое есть не что иное, как обида людей, которым напомнили об их грехах или приятные иллюзии которых разрушены. <…> Характерно, что Вл. Соловьев в своей борьбе с этой национальнойсамовлюбленностью не имел ни одного последователя».

Франк имеет в виду то, что постоянная критика Соловьевым национализма не была в России воспринята. И это правда. Для Федотова же эта тема стала одной из важнейших. В одном из последних номеров «Вопросов философии» (2011, №10) опубликована статья Георгия Петровича о национализме, подготовленная С. Бычковым. Национализм был для него главным врагом, так как именно в нем видел он истоки фашизма, истоки тоталитаризма. «Есть, - писал Федотов, - доля правды в утверждении, чтонационализм становится мировой опасностью лишь в фашистском, тоталитарном государстве. <…> Но сам фашизм является скорее порождением националистической горячки, чем ее отцом». 

У Федотова был круг друзей, с которыми он работал, - прежде всего, это те, с кем он сотрудничал в журнале  «Новый Град». Это Федор Степун, это мать Мария. Я, кстати, нашел в архивах и опубликовал в тех же «Вопросах философии» довольно любопытную переписку Федотова и Степуна. То, о чем Федотов высказывался, было кредо группы «Нового Града», оно вырабатывалось всеми (Степун, Бунаков-Фондаминский, Федотов, мать Мария), но наиболее ярко прозвучало под пером Георгия Петровича.

Их положение среди эмигрантов из большевистской России - подыгрывавших большевикам евразийцев, ничему не научившихся оголтелых монархистов, винивших в российской катастрофе прежде всего Европу, - было, быть может, особенно сложным. А в их любимой Европе наступал на демократию фашизм. В передовой статье первого номера «Нового Града» (1931) Федотов писал: «Уже репетируются грандиозные спектакли уничтожения городов газовыми и воздушными атаками. Народы вооружаются под убаюкивающие речи о мире дипломатов и филантропов. Все знают, что в будущей войне будут истребляться не армии, а народы. Женщины и дети теряют свою привилегию на жизнь. Разрушение материальных очагов и памятников культуры будет первою целью войны. <...> Путешествие по мирной Европе стало труднее, чем в средние века. "Европейский концерт", "республика ученых" и "corpus christianum" кажутся разрушенными до основания. <...> В Европе насилие, - в России кровавый террор. В Европе покушения на свободу, - в России каторжная тюрьма для всех. <...> Против фашизма и коммунизма мы защищаем вечную правду личности и ее свободы - прежде всего свободы духа».

В 1931 году он еще разделяет фашизм и коммунизм. Для него это совершенно разные структуры. Примерно ту же позицию в то время  занимает и  Степун, который пишет, что большевизм – это идея всемирности, которая всех подкупает, а фашизм – это национализм: «В большевизме естьвсемирность и потому острый соблазн для народов всех материков. Ничего подобного в национал-социализме нет. Кого кроме немцев может увлечь идея превосходства германской расы над остальными». Но вскоре  становится понятным, особенно после прихода Гитлера к власти, что фашизм тоже может претендовать на всемирность. И Федотов задается вопросом: а что есть, строго говоря, фашизм?

Прежде всего, он отмечает, что фашизм утверждается в большинстве европейских стран того периода. Это Италия, это Германия, это Испания, Болгария, Португалия, Румыния…Но это, по Федотову, и ленинско-сталинская Россия. «Имя "фашизм", - пишет он, -создано в Италии и непринимается германскими наци, а тем более коммунистами.Но если согласиться употреблять его в широком смысле, обнимающим хотя бы Италию и Германию вместе, то всякое определение фашизма, которое могло бы быть органически выведено из анализа нового строя этих двух стран, неизбежно покроет все тоталитарные режимы нашего времени. Возьмем политический строй, стольхарактерный для фашизма и небывалый в истории: соединение единоличной диктатуры вождя, единой правящей партии и пассивно-революционного возбуждения масс, непрерывно поддерживаемого аппаратом партии. Эта система создана, конечно, Лениным и воспринята всеми его соперниками-учениками».

Таким образом, принципиальной разницы между фашизмом и коммунизмом для Федотова нет, причем в России первый фашист – это Ленин, а Сталин – его порождение. «За Сталиным и Зиновьевым, за всем разнообразием личных характеристик большевистских вождей, - пишет Федотов, -маячит зловещая фигура Ленина, который воспитал этопоколение, который своим принципиальным, циническим аморализмом, своим отрицанием личной чести, правдивости и достоинства убил в зародыше возможность большевистского благородства. Растил палачей, но не героев. И по образу этих растленных, на все готовых слуг творил новую Россию – рабыню Сталина». 

Итак, что есть фашизм? Это правление одной партии. Это фюрер, который один всем  руководит. Это воля к власти. Это идея как устроитель государства -  то, что потом назвали «идеократией». И это отказ от разума, от самой идеи разума, от рационализма, который, как замечает Федотов, может ошибаться, но иррационализм – это ошибка всегда. В свою очередь,  отказ от разума – это, по Федотову, и отказ от христианства, так как «христианствоосновано на разуме».Если же говорить о фашистском человеческом типе, то и в данном отношении разные формы фашизма абсолютно идентичны. Вскройте череп представителя фаланги, националиста, большевика, пишет Федотов,  и там будет все то же самое – спорт, техника и тот или иной фюрер.

А каково отношение Федотова к антисемитизму? Многие говорят, что в его известной работе «Новое на старые темы», где он рассуждает о еврействе, есть даже элементы антисемитизма. Зная его биографию, я не думаю, что это так. Алексей Алексеевич упомянул о том, что он уехал во время войны в Америку. Но кто его туда вызвал? Его вызвал туда Еврейский рабочий комитет. Была проблема уехать в Америку без виз, и вот Еврейскому рабочему комитету дали разрешение назвать пять-шесть имен людей, которых они приглашают к себе. Среди них был и Федотов. Добирался он до Америки, действительно, с большим трудом. В какой-то момент он попал в Испании в какие-то лагеря, и там чуть было не оказался на каторжных работах. И вытащил его оттуда опять-таки Еврейский рабочий комитет, приславший за ним и другими специальный пароход.

Чем же было для русского европейца Федотова еврейство?  Вот его слова: «Подобно римскому католицизму, подобно (увы, столь хилому)культурному единству "республики ученых", еврейство было одной из немногих сил, которыми держалось единство европейской культуры. Когда какая-либо нация хочет насильственно оборвать все связи, которые соединяют ее с человечеством, она прежде всего находит евреев и мстит им».

Для Федотова любой выход за пределы нации к всеевропейским смыслам в истории Европы был связан либо с еврейством. либо с католицизмом. Католицизм не вызывал у русских эмигрантов неприятия, как у некоторых русских мыслителей XIXвека. Уже прошли они школу Вл. Соловьева и Вяч. Иванова, принявших католицизм. Не забудем и о реалиях времени: подобно тому, как большевики уничтожали православных священников, Гитлер уничтожал священников католических (несмотря на конкордат с папой). Уничтожал почти с тем же рвением, что и евреев. Скажем, в лагере Дахау, который я посетил лет восемь назад, можно прочитать, что там лишились жизни почти четыре тысячи католических священников.

Отторжение фашизма, во всех своих разновидностях попиравшего христианские ценности, вело православного русского мыслителя Федотова - и не только его, но и Франка, и Степуна - к идее надконфессионального христианства. Ход мысли был простой: у нас один, собственно, учитель, одно существо, которому мы поклоняемся - это Христос. А Христос вне конфессий. Когда-то я спросил у отца Александра Меня, как же он, православный священник, мог посетить Римского Папу. Он улыбнулся и ответил: «До Бога наши перегородки не достают». А задолго до отца Александра это же говорил Александр Сергеевич Пушкин:  «Почему Чаадаевсклоняет нас к католицизму, Хомяков к православию, когда есть Христос, который над всеми».Вот оттуда идет надконфессиональность отечественной мысли.

Наблюдая почти всеобщую фашизацию Европы, русские мыслители не могли обойти вниманием и то, что в Советском Союзе она осуществляется от имени марксизма, т.е. учения последовательно интернационалистского. И они говорят о том, что в СССР произошла национализация марксизма, от которого, строго говоря, Советская Россия ушла, перебравшись на националистическую почву. Больше всего эта тема интересовала Степуна, но не обошел ее стороной и Федотов. Он писал, что большевики не могли выкинуть Маркса, но объявили Россию страной, которая проложила путь всему человечеству, т.е. истолковали марксизм националистически, превратив его, по сути, в национал-социализм. Гитлер же, в отличие от советских правителей, вообще забыл о социализме, оставив (и доведя до предела) один лишь национализм.

А альтернативу всему этому, о чем  мои друзья и коллеги уже говорили, Георгий Петрович видел только в христианстве. Другой альтернативы он не видел, да и видеть не мог. Вот Игорь Моисеевич Клямкин  сомневается в том,  можно ли менять ментальность. Наверное, нельзя. А если другого выхода нет?

Игорь Клямкин:
Я не говорил, что ментальность неизменна, как, впрочем, не утверждал и обратного. Я говорил о том, что вижу такую проблему у Федотова, хотя в этих терминах он ее не формулировал. Потому нам, говоря о нем, стоило бы иметь ее в виду.

Владимир Кантор:
Когда-то Владимир Сергеевич Соловьев сказал: «У нас всегда задают вопрос, что делать? Я бы поставил вопрос по-другому – кто делатель?». Вот этот вопрос и есть самый главный, и Федотов ответил на него своей жизнью и своим творчеством, став, на мой взгляд, одним из тех, кто явился некоей вехой на пути развития русской мысли и русской свободы. Мы не можем исправить сегодняшний мир, говорил Мандельштам, но мы можем и должны держать тот духовный уровень, до которого доработалось человечество. Мы, говорил он, выходцы из XIX столетия, заброшенные на страшный материк века XX-го, и мы можем только хранить верность тем духовным идеалам, которые были выработаны в веке предыдущем. И Федотов действительно хранил верность идеалам XIXстолетия. Он абсолютный и законченный христианский гуманист.

Я не очень уверен в правомерности использования по отношению к нему слова «либерал». Сам он называл себя христианским демократом. Другое дело, что в нашем современном понимании то, что Федотов называл христианским демократизмом, очевидно, стало либерализмом, потому что под демократизмом сейчас понимается нечто другое. Во главу угла Георгий Петрович ставил свободу личности, а она сегодня связана с либерализмом. И эти сдвиги в понимании слов надо учитывать, говоря о либерализме Федотова.

Ну а победителями зла в мире сем истинных христиан  назвать трудно. Как говорил Семен Франк, мы с Ним, с Христом, как с вечно гонимым. 

Игорь Клямкин:
Спасибо, Владимир Карлович. В контексте сегодняшних споров о нацизме и сталинизме, о том, разная у них природа или одна и та же, позиция Федотова представляет безусловный интерес. Хотя, конечно, в сегодняшнем контексте связь между этими политическими феноменами и национализмом выглядит не столь однозначно, как в первой половине ХХ века.

Все основные докладчики выступили. Есть ли вопросы к ним?

Юрий Афанасьев:
У меня вопрос к Алексею Алексеевичу Кара-Мурзе. Правильно ли я вас понял, что у Федотова обоснование возможности свободы в России является едва ли не основной его темой? Так ли это? И если так, не могли бы вы назвать какие-то работы или места в каких-то работах, где не просто есть слова «свобода» и «Россия», а где дается аргументированное обоснование возможности свободы в России?

Игорь Клямкин:
Еще вопросы? Давайте зададим сразу все, а потом докладчики ответят. Пожалуйста, Леонид Сергеевич.

Леонид Васильев:
Все выступавшие говорили о том, что у Федотова понимание свободы связано с христианством. А о том, что европейское ее понимание связано еще и с античностью, не говорил никто, даже слово «античность» в выступлениях не прозвучало ни разу. И хотелось бы знать, почему. Потому что этого нет у самого Федотова или потому, что этот сюжет показался не заслуживающим внимания нашим докладчикам?

Григорий Глазков:
У меня три вопроса. Первый - к Ольге Анатольевне Жуковой. Вы говорили, что нация, по Федотову,  это результат соединения культуры и государства. Что имеется в виду? Ведь культура в широком смысле включает в себя и государство, которое тоже есть культурный феномен. Что Федотов понимал под культурой?

Второй мой вопрос – о понятии «свобода». Дело в том, что оно имеет очень разные аспекты, и когда происходит цитирование того же Федотова на эту тему, существует риск вырывания тех или иных слов и фраз из контекста и превращения их просто в политические или какие-то иные лозунги. О чем все-таки у Федотова идет речь, когда он говорит о свободе? Учитывается ли такой ее аспект, как связь ее с законопослушностью, с ответственностью человека? С тем, что формулируется таким непереведенным до сих пор на русский язык выражением, как «ruleoflaw»? У нас его переводят как верховенство закона, но мне кажется, что оно подразумевает еще и законопослушность. Так вот, для меня невозможность перевести это выражение на русский язык неразрывно связано с теми проблемами, которые мы испытываем со свободой в нашей стране. Поэтому хотелось бы лучше понять федотовское толкование свободы.

И еще один  вопрос - про тоталитаризм. Федотов писал свои труды в XXвеке, когда происходило становление «массового общества» - этим понятием  начали пользоваться именно в 30-е годы. И в общем-то, наверное, не надо доказывать, что массовое общество и тоталитаризм являются практически синонимами. По крайней мере, я так считаю. И вопрос мой о том, смотрел ли Федотов на тоталитаризм и массовое общество исторически или рассматривал их исключительно с нравственной и религиозной точек зрения.

Игорь Клямкин:
Господа, вопрос – это предложение с вопросительным знаком на конце и больше ничего. Как Юрий Николаевич и Леонид Сергеевич сделали.

Валентин Гефтер:
Я не очень хорошо знаю наследие Федотова и потому хотел бы уточнить: было ли у него разделение на внутреннюю и внешнюю свободу?

Игорь Клямкин:
Судя по вопросам, даже в этой аудитории Федотов до сих пор серьезного интереса до сих пор не вызывал. Кто еще хочет спросить?

Сергей Магарил:
Здесь говорилось, что Федотов связывал возрождение России с такими процессами, как возврат к русскому православию, нравственное покаяние, возрождение религиозно понятой свободы. Что, на ваш взгляд, этому препятствует? Почему это в России не произошло и не происходит?  

Игорь Клямкин:
Кому адресован вопрос? Ольге Анатольевне?

Сергей Магарил:
Да, прежде всего, Ольге Анатольевне, поскольку у нее это прозвучало наиболее отчетливо.

Игорь Клямкин:
Больше вопросов нет. Докладчики могут отвечать. Кто первый? Алексей Алексеевич, пожалуйста.

Алексей Кара-Мурза:
Спасибо, коллеги, за вопросы. Да, я утверждаю – это мой ответ Юрию Афанасьеву, -  что проблематика свободы в творчестве Федотова – одна из главных, начиная с первой его крупной публикации «Лицо России» 1918 года. В то же время я считаю, что по-настоящему либералом он стал только в последнее десятилетие своей жизни. Некоторые его статьи этого периода стали просто классическими в антологии русского либерализма. Прежде всего, это «Рождение свободы» и «Россия и свобода».  

Я согласен с Владимиром Кантором, что в парижский период у Федотова были скорее общедемократические взгляды. Его друг Федор Степун вообще предпочитал, чтобы их обоих называли «христианскими социалистами» и демократами. Но, с какого-то времени, как  я полагаю,  Федотов стал классическим либералом.

Коллеги спрашивали о том, как он понимал свободу. Сначала отвечу Леониду Сергеевичу Васильеву насчет отношения Федотова к античности.

Во французский период, особенно в 1920-1930 годы он писал о ней много. Напомню его известную фразу о России: «Не захотели читатьЭсхила – читайте теперь Каутского».То есть его понимание свободы включало в себя не только христианство, но и греческую античность. При этом в понимании самого христианства он не сторонник его греческой, византийской версии; в данном отношении Федотов не византинист, а европеист. В истории же Руси он особое значение придает тому периоду ее развития, когда она, по его словам, «заговорила не греческим, а своим собственным русским голосом». И заговорила она этим голосом в киевский период и, прежде всего,  в Новгороде.

Григорий Глазков спрашивал о правовой проблематике у Федотова. Он, разумеется, не правовед, но когда он пишет о свободе, он имеет в виду и ее правовую сторону тоже. Я его слова сегодня зачитывал: свобода – это «утверждение границ для власти государства, которые определяются неотъемлемыми правами личности». То есть правовой аспект в федотовском определении свободы, безусловно, наличествует.

Большой заслугой Федотова-интеллектуала я считаю разграничение в русском культурно-политическом контексте понятий «свобода» и «воля». В статье «Россия и свобода» он дал определение, ставшее в русском либерализме классическим: «Личная свобода немыслима без уважения к чужой свободе; воля — всегда для себя… Воля есть, прежде всего, возможность пожить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами…». Поэтому русская «воля», часто обманчиво принимаемая за подлинную свободу, не страшна для тирании, ибо является лишь ее оборотной стороной: «Воля не противоположна тирании, ибо тиран естьтоже вольное существо…». Поэтому в известной степени борьба за свободу  – это борьба против «воли», в том числе и самодурной воли тирана. 

Относительно отношения Федотова к государству, о чем тоже спрашивал Григорий Глазков. Бывает два разных типа государства. Одно подминает под себя страну, а другое репрезентирует общество как страну. Иначе говоря, государство может быть  самодовлеющим «Левиафаном», а может быть создающимся «снизу». Для Федотова  понимание государства как «Левиафана» чаще всего негативно. С другой стороны, государство как культурный феномен, который является плодом культурного творчества граждан, - это совершенно другое государство, и оно в глазах Федотова желанно и позитивно.

И последнее мое замечание – еще раз вернусь к выступлению Владимира Кантора – о соотношении у Федотова либерализма и демократизма. На мой взгляд, в американский период Федотов является не просто классическим либералом, но в известной степени и  «антидемократом». Не удивляйтесь! Он показывает, что вся демагогия по поводу всеобщего равенства приводит, в конечном счете, к деспотии. Поэтому псевдодемократическая риторика о равенстве его в конце жизни крайне уязвляла. И это дает мне основания настаивать на том, что в последнее десятилетие Федотов в гораздо большей степени был  либералом, чем демократом. 

Юрий Афанасьев:
На мой вопрос вы так и не ответили.  

Алексей Кара-Мурза:
Является ли проблематика свободы у Федотова основной? Да, является основной.

Юрий Афанасьев:
Я не про это спрашивал. Я спрашивал, есть ли у Федотова обоснование возможности свободы в России. Если есть, то в какой работе? 

Алексей Кара-Мурза: 
В работе «Россия и свобода» 1945 года.  Я ее назвал.

Юрий Афанасьев:
Минуточку! Вот эта работа «Россия и свобода», она у меня в руках. И в ней говорится исключительно об истории несвободы в России, об истории нарастания этой несвободы. А о возможности свободы в России здесь не говорится ничего.

Алексей Кара-Мурза:
Конечно, крайний политический пессимизм Федотова…

Юрий Афанасьев:
При чем тут пессимизм?

Алексей Кара-Мурза:
Потому что трудно со свободой в России.

Юрий Афанасьев:
Но на мой вопрос-то вы можете все же ответить? Есть ли у Федотова обоснование возможности свободы в России?

Алексей Кара-Мурза:
Он обосновывает ее через христианство. Обосновывает через культуру, не через политику.

Игорь Клямкин:
Юрий Николаевич задал, по-моему,  важный вопрос, и я думаю, он заслуживает нашего внимания в ходе предстоящей дискуссии. Ольга Анатольевна, вам тоже было адресовано несколько вопросов.

Ольга Жукова:
Мне задан был вопрос по поводу объема и содержания понятий государства и культуры у Федотова. Отчасти Алексей Алексеевич на него уже ответил. Но кое-что к сказанному им я хотела бы добавить.

В работах Федотова мы не найдем столь тщательной методологической и терминологической проработки понятий, как, например, у Петра Струве. Георгий Петрович использует понятия без объяснения, как бы a-priori предполагая, что государство – это рациональное устройство, это тело нации, а культура  - ее внутреннее содержание. При этом  у Федотова понятие культуры пропущено сквозь призму возрожденческой традиции, христианского антропоцентризма, христианского гуманизма. Он получает идею культуры уже в формах, легитимизированных эпохой Просвещения. Культура - это творческая деятельность человека, автономный разум, который признает над собой высшую ценность, ценность духа. Получается, что культура для Федотова  - это и метафизическая вертикаль связи человека с Богом, и горизонталь социальной деятельности, т.е. непосредственное творческое самовыражение человека, его личный вклад в память культуры. Другими словами, это всегда перекрещивание вертикали и горизонтали.

Что касается связи свободы с законопослушанием, то, по сути, здесь классическая проблема права и морали. Для Федотова право - это формальная сторона нравственного сознания. Мораль для него доминантна, но, тем не менее, он признает автономность и права, и морали. Более того, Федотов следует в данном отношении за Степуном, который говорит, что в русской традиции правда всегда понималась могилой права. В «Русской религиозности» у Федотова есть момент, специально посвященный этой болевой точке русской традиции, когда право угнетено, выключено из социальной жизни, а доминирует только нравственная установка, вольно трактованная. Как и для Кистяковского, который по этому поводу написал в «Вехах», для Федотова слабость правового элемента - родовая травма русской культуры. Поэтому, признавая доминирование морали, он утверждает право как самостоятельную сферу социального бытия человека.

Еще один вопрос – его задал Сергей Магарил - касается препятствий на пути к утверждению религиозно понятой свободы в России. У Федотова это четко и ясно сказано. Все движение к свободе -  в частности, в западноевропейском мире – натыкалось на реакцию догматической церкви, которая, как пишет Георгий Петрович, цеплялась за все формы рабства и принуждения. Но с эпохи Возрождения, как можно понять Федотова, церковь выпустила из своих рук культурное водительство человечества, что стало проблемой для исторических церквей. Желая защитить традицию, они, возможно, не очень понимают, как должно быть обращено благовестие к современному миру. На мой взгляд, это и есть проблема соотнесения внутренней свободы и ее внешней репрезентации, включая и ее политическое выражение, о чем  спрашивал Валентин Гефтер. Но речь идет не просто о трансляции внутренней идеи свободы вовне. Речь идет еще и о соотношении традиции и модернизации.

Казалось бы, церковь, которая рождена опытом Духа, благовестием Духа, должна стоять на страже реальности свободы. Однако в  истории она, став институтом, активно вобрала в себя социальную структуру рабства, а закон иерархического подчинения сделала своей идеологической основой. И об этом в «Русской религиозности» применительно к византийской церкви как раз и пишет Федотов. 

 

Игорь Клямкин:
Пока я слушал вопросы и ответы, у меня складывалось впечатление, что мы к Федотову и к другим мыслителям, вернувшимся в нашу культурную жизнь после долгого отсутствия, относимся примерно так же, как нас призывали относиться к классикам марксизма-ленинизма. А именно, что у них должны быть ответы на все вопросы. Но ведь ответов может и не быть, а проблемы, которые им решить не удалось, очень даже могут быть.

Мне, как и Юрию Афанасьеву, не кажется, что Федотову удалось доказать возможность свободы в России. Ну и что с того? Его роли в русской культуре и истории русского свободомыслия это не умаляет. А по поводу античности у него прямо сказано, что ее влияния на русскую культуру не было, что христианство пришло на Русь в очищенном от античного наследия виде. Да, Федотов высоко ценил киевский период, видел в нем определенные предпосылки движения к свободе, но с античностью его не связывал, высоко ценил Новгород, но античного влияния не находил и там.

Нам очень важно восстановить русскую либеральную интеллектуальную традицию. В данном отношении  то, что делают Алексей Алексеевич Кара-Мурза и его друзья, трудно переоценить. Но либеральные мыслители прошлого интересны нам не только ответами на сегодняшние вопросы, которых у них может и не быть, но и проблемами, которые они поставили, включая те, которые им решить не удалось. При ином подходе мы рискуем превратить их в новые иконы, призванные занять место выброшенных старых.

Владимир Кантор:
Можно я отвечу по поводу античности? На самом деле, идея об отсутствии в русской культуре античной прививки  не совсем федотовская. Первым ее сформулировал Густав Густавович Шпет, который сказал, что, к сожалению, мы получили Евангелие и все религиозные тексты не на греческом, а на староболгарском языке, называвшемся у нас церковно-славянским. Если Запад получил это на латыни, что обеспечило его связь с культурой Рима и культурой Греции через Рим, то мы очень долго, строго говоря, до XIX века, выходов к античности не имели. Мы не могли читать по-гречески ни Эсхила, ни Гомера, ни Платона с  Аристотелем, поскольку читали на древне-болгарском, который стал для нас языком священных книг.

Этот вывод Шпета был очень жестким, позволившим ему говорить даже о катастрофе в данном отношении русской культуры. И он призывал вернуть в Россию античность, как это ни смешно звучало, учитывая, что вернуть предлагалось то, чего не было, и в советское время он продолжал думать о том же. Или, как выговорил ту же мысль Ходасевич, о том, как  «привить классическую розу к российскому дичку». Но из этого ничего не получилось.

После Шпета об этой трагедии русской мысли заговорил Федотов, а после него Степун. Все они сокрушались по поводу того, что мы могли бы читать Аристотеля, мы могли бы читать Платона, но мы не их  читали и не знали. Я студентам задаю вопрос: «Когда в России прочитали Гомера?». Разброс в ответах невероятный, причем про XIXвек знают единицы, а что Жуковский вообще перевел «Одиссею» не с древнегреческого, а с немецкого, вызывает неподдельное изумление. Вот проблема России.

Так что когда мы говорим о запаздывающей модернизации, нельзя забывать, что мы как следует к европейской культуре, к великой культуре Западной Европы прикоснулись только в XIXстолетии. А именно культура и определяет национальную психею. 

Игорь Клямкин:
Спасибо, Владимир Карлович. Переходим к дискуссии. Начнет ее  Вадим Михайлович Межуев.

<Назад     Читать далее>