Обсуждение темы «Россия и свобода» на конференции к 125-летию со дня рождения Г. П. Федотова

Россия и свобода

Игорь Клямкин:
Сегодня мы будем вспоминать Георгия Петровича Федотова, разговор о котором приурочен к 125-летию со дня его рождения. Надеюсь, что наши докладчики, представляющие Фонд «Русское либеральное наследие», не будут злоупотреблять мемориальной стороной дела, а сосредоточатся на значении Федотова для современности. Чем Федотов может помочь нам в понимании России, ее прошлого, настоящего и возможного будущего?  

Это тем более интересно, что Федотов, по моим наблюдениям, один из самых цитируемых русских мыслителей первой половины ХХ века. Возможно, потому, что его творчество связано с тем концептуальным поворотом, который произошел в исследованиях России после октября 1917 года. Не Федотов был его инициатором, но у Георгия Петровича поворот этот получил одно из самых ярких своих проявлений. А именно - поворот к анализу культуры, который созвучен  тем поискам и подходам, которые характерны для постсоветского времени.

Правда,  в последние годы общественный интерес к Федотову, по-моему, падает.  Даже в дискуссиях об интеллигенции, в изучении которой его вклад столь велик, ему уделяется все меньше внимания. В академической среде интерес к нему сохраняется, но из публицистики его имя практически исчезает. И я хочу, чтобы докладчики ввели нас в ту проблематику, которой занимался Федотов, и показали ее актуальность, которая у меня лично сомнений не вызывает.

Прежде всего, я имею в виду федотовский анализ русской истории. Ведь все свои конкретные сюжеты Георгий Петрович рассматривал исторически. При этом его интересовали практически все периоды – и киевский, и московский, и петербургский, и советский, и даже будущий постсоветский. И нам важно осознать, насколько его подходы сохраняют актуальность, учитывая в том числе и наш постсоветский опыт, которого у Федотова не было.

Основной доклад сделает сегодня Алексей Алексеевич Кара-Мурза. Потом выступят два его содокладчика – Ольга Анатольевна Жукова и Владимир Карлович Кантор. А потом, как всегда, свободная дискуссия. Алексей Алексеевич, пожалуйста.

Алексей Кара-Мурза (президент Фонда «Русское либеральное наследие»):
«Беда России, по Федотову, в том, что политика в ней съедает культуру»
Наверное, многим присутствующим хорошо известно, что Фонд «Либеральная миссия» выпустил уже двумя изданиями (в 2003 и 2007 годах) фундаментальную антологию о русских либералах. И когда я писал для этой книги биографию Георгия Петровича Федотова, я предпослал ей в виде эпиграфа фразу из одной его знаменитой статьи: «Духовное спасение Россиизаключается в возрождении потребности в свободе». На мой взгляд, эта мысль и глубока, и актуальна. Согласно Федотову, проблема России не только в том, что здесь свобода очень часто подавляется силой. Проблема России еще и в том, что в ней подавлена  сама потребность всвободе. Так что тема нашего Круглого стола «Россия и свобода» сразу вводит нас  в одну из центральных проблем творчества Федотова. Человека, который по ходу исследования именно проблематики свободы проделал сложнейший путь от атеистического марксизма сначала к христианскому социализму, а потом к христианскому либерализму.

Коротко напомню биографию Георгия Петровича. Он  родился 13 октября (по новому стилю) 1886 г. в Саратове в семье крупного чиновника. Санкт-Петербургский Технологический институт, в котором Федотов начинал учиться, он не окончил, так как за участие в революционных кружках был в 1905 г. арестован, а потом выслан из страны. В Германии Федотов изучает историю в Берлинском и Йенском университетах. Там же, в Германии, он оказывается под влиянием христианской гуманистической философии и постепенно отходит от марксистского материализма.

Осенью 1908-го Федотов возвращается в Россию и поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. Здесь  он попадает в круг выдающегося педагога-просветителя, убежденного европеиста и либерала Ивана Михайловича Гревса, вырастившего целую плеяду крупных историков и культурологов, среди которых такие корифеи русской мысли, как Лев Карсавин и Владимир Вейдле. Увлекшись, благодаря Гревсу, проблемами европейского средневековья, Федотов хочет уйти от политики. Но сама политика его «не отпускает». Он продолжает оставаться под надзором полиции и после нескольких обысков, опасаясь ареста, уезжает по подложному паспорту в Италию. Там он работает в библиотеках Рима и Флоренции, зарабатывая на жизнь частными уроками в семьях богатых русских. В своем четырехтомнике «Россия и Италия» я провожу своеобразное расследование о пребывании Федотова в этой стране, позволившее мне лучше понять истоки того огромного заряда свободомыслия, который он получил, изучая европейскую культуру.

Вернувшись в Россию, Георгий Петрович все-таки сдает университетские экзамены. А потом началась         Первая мировая война, которую Федотов воспринял как совместную борьбу россиян за свободу в союзе с западными демократиями. Февральская революция 1917 г. была встречена им без восторга: он предчувствовал, что русская демократия слишком хрупка и бессильна перед натиском разрушительных антикультурных сил. И предчувствие его не обмануло.   

После большевистского переворота Федотов уезжает в родной Саратов, где становится профессором кафедры средневековой истории. Вскоре, однако, он вынужден был покинуть университет из-за своего демонстративного отказа посещать собрания, ходить на демонстрации и соблюдать другие разновидности советской обрядности. В 1925-м он получает французскую визу и выезжает сначала в Берлин, а затем в Париж.

Уже первые статьи-эссе Федотова («Три столицы» и «Трагедия интеллигенции»), опубликованные в 1926 г., получили широкую известность в литературно-политических кругах русской эмиграции. На молодого автора обратила внимание редакция крупнейшего эмигрантского журнала «Современные записки». В нем Федотов потом многократно печатался, снискав себе славу «первого публициста эмиграции», «Герцена нового времени».

С 1926 по 1940 год Георгий Петрович преподавал историю Западной церкви и латинский язык в парижском Богословском институте. В этот период он издал во Франции серию монографий по истории русской православной церкви, принесших ему европейскую известность. После оккупации Парижа немцами он перебирается на юг Франции, где арестовывается за нелегальный переход демаркационной линии. Однако при  содействии друзей-американцев Федотову удалось получить визу в США, в которые он добирается сложнейшим путем через Бразилию, Сенегал, Марокко, Испанию, Кубу и Бермуды. В сентябре 1941-го он, наконец, оказывается в Нью-Йорке.

В Америке Георгий Петрович некоторое время работал при Йельском университете в Нью-Хэйвене, пользуясь стипендией Бахметьевского фонда; затем стал профессором православной Богословской академии Св.Владимира в Нью-Йорке. 1 сентября 1951 г. Георгий Петрович Федотов скончался в возрасте 65 лет в госпитале города Бэкон, штат Нью-Джерси, и там же был похоронен на православном кладбище. Так что этой осенью мы отмечаем еще и 60-летие со дня смерти Федотова.

Эта выдающаяся фигура русской эмиграции очень поздно пришла в новую Россию. Некоторые из нас, конечно, знали Федотова, работая в спецхранах ведущих российских библиотек, но знали не очень хорошо. Я помню, как во время стажировки в Париже в 1990 г. мне было разрешено бесплатно «ксерить» там тексты русских эмигрантов. Я привез с собой большой чемодан ксероксов практически всего Федотова (ну и не только его, естественно), после чего я и мои сотрудники буквально жили этим несколько месяцев. Только в 1992-м у нас в Питере вышел двухтомник Федотова  «Судьба и грехи России» (тиражом 50 тыс. экз.), и тогда пошла мода на Федотова. Но потом она куда-то ушла. Судя по всему, выражаясь словами самого Георгия Петровича, потребность в Федотове ушла вместе с потребностью в свободе. Сейчас с огромным трудом заканчивается издание 12-томного Полного собрания сочинений этого мыслителя. За исключением очень узкого круга специалистов, потребности в нем я не замечаю. Издание начинали двухтысячным тиражом, а заканчивают вдвое меньшим.

Несмотря на то, что основные свои работы Федотов написал в эмиграции, мне кажется, что его культурно-политическое кредо, которому он оставался верен всю жизнь,  было сформулировано им еще на родине. В марте 1918 г. в Петрограде вышел первый номер полуподпольного религиозного журнала «Свободные голоса». Именно там появилась небольшая, но программная по своему замыслу статья 31-летнего Георгия Федотова «Лицо России». В ней христианин Федотов обозначил свою принципиальную философско-историческую идею.  Он полагал, что благополучие и величие нации создаются не там, где народ получает политическое право свободно ненавидеть свое государство (такие образования долго не живут -  ненависть их убивает), но там, где появляются возможность и право свободно и личностно, а не под давлением и «коллективно», любить свою историю и свою культуру. Автор статьи верил, что история и культура России достойны свободной, преданной и надежно охраняющей цивилизацию Любви, давая для нее богатейшую основу. Однако,  «чтобы быть живой и действенной, любовь должна быть личной. Но что способно породить такую свободную жертвенную Любовь, скрепляющую государственную целостность? – Только свободное же ощущение сопричастности к великой Культуре».

Вот этого «культурного иммунитета», удерживающего от соблазнов политического радикализма при отсутствии «ощущения сопричастности к великой культуре», и не выработалось в достаточной мере в России накануне мировой войны и революции. «Еще недавно мы верили, что Россия страшно бедна культурно, какое-то дикое, девственное поле, - отмечает Федотов. - Нужно было... чтобы алчные до экзотических впечатлений пилигримы потянулись с Запада изучать русскую красоту, быт, древность, музыку, и лишь тогда мы огляделись вокруг нас. И что же? Россия - не нищая, а насыщенная тысячелетней культурой страна - предстала взорам».  Сам Федотов счастливым образом сумел выработать в себе этот «культурный иммунитет» перед угрозами и искушениями политики. Став в ранней молодости политическим изгнанником, он сознательно пестовал в себе не чувство политической обиды и мести (как, увы, сотни и тысячи его соотечественников), а именно «чувство культуры» и, в первую очередь, культуры русской.

Однако благотворный процесс возвращения к культурным истокам  был, согласно Федотову, далек от завершения и насильственно прерван войной, а потом и революцией. Беда России: политика съедает культуру. Потом он даст классическое определение тоталитаризма: тоталитаризм – это строй, где политика полностью съела культуру. Отсюда понятна и задача, которую ставил перед собой Федотов. Воспитанный в культуроцентричной «традиции Гревса», он, выражаясь словами его младшего друга и ученика Юрия Иваска, стал впоследствии тем русским мыслителем, который в двадцатом столетии сумел воссоединить и  сделать непротиворечиво-органичной русскую культуру, продуктивно совместив философско-исторические интуиции русского европеизма и русского самобытничества: «Он -  Герцен, ставший христианином; он  -  Хомяков, опять вернувшийся на Запад...».

Согласно общей философско-исторической концепции Федотова, развитие России происходило в условиях острого соперничества по меньшей мере трех тенденций: самодержавно-деспотической, антигосударственно-нигилистической и творческо-европеистской. Только победа этой третьей, европейской культуроцентричной тенденции открывала перед Россией перспективу свободного и полного развития. Но «судьба, увы, сулила иное»,  констатировал Федотов. Изучению причин крушения российской европейской культуры, анализу истоков большевистского варварства и поиску путей освобождения России и посвящена главным образом политическая публицистика Георгия Петровича.

Петровские реформы, по мысли Федотова, дали новый импульс российскому европеизму. Творческий потенциал этого реформаторства мог двинуть Россию не по пути банального подражательства Европе, а в направлении творческого развития именно «культурной идеи Европы». «Петровская реформа,—писал Федотов в «Письмах о русской культуре» (1938),—действительно вывела Россию на мировые просторы… и создала породу русских европейцев». И эта русская европейскость, по мысли Федотова,   вовсе не отрицает «старую русскость».

В противоположность вульгарным «западникам» (это понятие, в отличие от «европеистов», носит у Федотова негативный оттенок) -скептикам, циникам, а  порой и откровенным русофобам, в которых петровское «открытие Европы» лишь закрепило неверие в собственную страну, -  русские европейцы, напротив, не утеряли ни связи с отечеством, ни силы национального характера. «В каждом городе, в каждом уезде остались следы этих культурных подвижников… Это они не давали России застыть и замерзнуть, когда сверху старались превратить ее в холодильник, а снизу в костер». Именно эта плодотворная связка «старых» и «новых» русских, патриотов-москвичей и патриотов-европеистов, могла сформировать тип творческой русской элиты, способной, по мысли Федотова, обеспечить для России рывок в экономике, политике, культуре. Но, к  несчастью для  страны, человеческий тип «русского европейца» не успел достаточно развиться и не получил надежного политического представительства, а потому проиграл двум другим национальным типам, принципиально антикультурным и, в сущности, антинациональным — реакционеру-охранителю и разрушителю-нигилисту.

Основная вина за большевистскую революцию, согласно Федотову, лежит на парализовавшем творческий потенциал общества российском самодержавии. «Разве наше поколение не расплачивается сейчас за грехи древней Москвы? - спрашивал он в статье «Правда побежденных» (1933). -Разве деспотизм преемников Калиты, уничтоживший и самоуправление уделов, и вольных городов, подавивший независимость боярства и Церкви, -не привел к склерозу социального тела Империи, к бессилию средних классов и к черносотенному стилю народной большевистской революции?».

В периоды стабильного развития глубинные пороки русской элиты - как консервативной, явно вырождающейся в тупую реакцию, так и оппозиционной, тяготеющей к антигосударственному нигилизму, - еще не были фатально губительны для страны.  Но в начале XX века, в период обострения внешних и внутренних вызовов и угроз, общая порочность национальной элиты оказалась роковой.

Исследование причин трагедии России, в которой  борьба за человеческую свободу породила в конечном итоге многократное умножение рабства, привело христианина Федотова к необходимости глубинного анализа самого понятия «свобода». Вопреки известному изречению Ж.-Ж. Руссо о том, что «человек рождается свободным, а умирает в оковах», Федотов, напротив, полагал, что «свобода есть поздний и тонкий цветок человеческой культуры». И это, по его мнению, «нисколько не уменьшает ее ценности. Не только потому, что самое драгоценное — редко и хрупко. Человек становится вполне человеком только в процессе культуры, и лишь в ней, на ее вершинах, находят свое выражение его самые высокие стремления и возможности».

Впрочем, отмечает Федотов, само по себе богатство культуры не гарантирует произрастание в ней свободы: «Даже в мире культуры свобода является редким и поздним гостем... Культуры могут поражать нас своей грандиозностью, пленять утонченностью, изумлять сложностью и разумностью социальных учреждений, даже глубиной религии и мысли, но... мы не найдем (в них. – А.К.) свободы как основы общественной мысли». Как сама культура - «исключение на фоне природной жизни», так и свобода - «исключение в цепи великих культур». Свобода появляется как результат культурного творчества особого рода. Она приходит не тогда, когда порядок подтачивается и разрушается, а, наоборот, тогда, когда укрепляется новый порядок -«утверждение границ для власти государства, которые определяются неотъемлемыми правами личности».

Все виды свободы, согласно Федотову, могут быть сведены к двум основным началам. «Главное и самое ценное содержание свободы» -  это «свобода убеждения -  религиозного, морального, научного, политического, и его публичного выражения». С другой стороны, «целая группа свобод защищает личность от произвола государства независимо от вопросов совести и мысли: свобода от произвольного ареста и наказания, от оскорбления, грабежа и насилия со стороны органов власти...». Федотов называет эти две группы «свободой духа» и «свободой тела», убедительно показывая, что первая (и, по его мнению, фундаментальная) зарождается внутри христианской культуры средневековья, в то время как вторая -  в результате политической борьбы нового и новейшего времени.

Итак, свобода, будучи феноменом развитой (и при этом христианской) культуры, не способна стать легкой добычей «голой», этически выхолощенной демагогической политики. Более того, при своем зарождении правовая свобода всегда оказывается свободой для немногих — иной она и не может быть. Человеческая свобода рождается как привилегия, подобно всем другим плодам высокой культуры.

Драма России заключалась в том, что она во многом была воспитана в восточной деспотической традиции. Когда все, включая и формально элитарные слои,  равны и беззащитны перед лицом деспота, подданные ни за что не соглашаются со «свободой для немногих, хотя бы на время». В таком случае «они желают ее для всех или ни для кого. И потому получают "ни для кого". Им больше нравится царская Москва, чем шляхетская Польша. Они негодуют на замысел верховников, на классовый эгоизм либералов. И в результате на месте дворянской России - Империя Сталина».

Верный своей культурно-исторической концепции, Федотов и в эмиграции продолжал делать ставку на постепенное накопление в оставшейся далеко России творческо-европейского культурного потенциала. Разумеется, восстановление его на родине, подвергшейся небывалой деевропеизации и массовому геноциду культурных слоев, представлялось ему делом долгим и трудным. Потому что, по мнению Федотова, при большевиках в России  произошла тотальная победа политических отношений над отношениями свободного культурного сотворчества. «”Свободная профессия” стало каторжным клеймом в России… Россия кишит полуинтеллигенцией, полузнайками… Старые человеческие запасы иссякают…».    

Сознательная девальвация русской культуры обрела в Советской России статус государственной политики, способом выживания режима. Федотов считал, что большевиков интересует только власть как таковая, а заодно и материальные ценности, как объект властного вожделения и, с другой стороны, опора той же власти: «Большевики, ревнивые к военным и финансовым основам своей власти, совершенно не заинтересованы в защите русской культуры». В свою очередь, культурная опустошенность советского режима, этический релятивизм его верхушки делают его (как ранее императорский режим, подвергшийся аналогичному культурному вырождению) крайне неустойчивым. Обвал этой конструкции, полагает Федотов,  лишь вопрос времени.  Вопрос, однако, и в том, что может прийти ей на смену.

«Проблемы будущей России» состояли для Федотова не только в том, что большевики оставят после себя культурную пустыню. Они  еще и в том, что среди радикальных противников сталинизма он слишком часто встречал тот же самый антикультурный человеческий тип, который ранее, обрядившись в марксистские одежды, и привел Россию к катастрофе: «Дух ленинского имморализма оживает в стане реакции… В стане контрреволюции происходит настоящий процесс обольшевичения… Люди убеждены, что низость или жестокость средств является прямой гарантией успеха… Так растут у пня поваленного Белого движения ядовитые грибы новой всероссийской Чеки».

Федотов понимал психологическую подоснову реваншистских настроений, но категорически не мог принять их. «Гражданская война, - писал он, -  во многих из нас воспитала политический цинизм, доходящий иногда до полного отрицания всякой связи между политикой и моралью. Крушение "белой мечты" могло только обострить горечь озлобленных душ. Политический макиавеллизм легко развивается на чувстве бессилия и горечи поражений».

Георгий Петрович очень опасался людей, которые, не понимая греховности революции как таковой, мечтали лишь о «реставрации». По его мнению, постбольшевистское русское сознание должно быть в первую очередь христианским, т.е. «прежде всего исполнено ужаса перед революцией, как своим грехом, грехом своего народа». Те же, кто мечтает просто о «переключении революционной энергии», стремятся лишь к «переворачиванию политики»: «та ярость, та одержимость злобы, которые сегодня направлены на построение классового и безбожного интернационала, завтра будут направлены на созидание национальной и православной России». «Какой кошмар! — восклицает Федотов. — Рука, убивающая сегодня кулаков и буржуев, завтра будет убивать евреев и инородцев. А черная человеческая душа останется такой же, как была: нет, станет еще чернее...». И самое страшное, полагает Федотов, что   «в этой перспективе нет ничего невозможного. Ненависть, больная и ослепляющая, как и мания преследования, легко могут изменить свой объект. Народ, который за несколько лет до революции, избивал социалистов, стал избивать буржуев, - оставшись в сущности самим собой».

Доминирование в России человеческого типа, лишенного всякого «чувства культуры», — многовековая болезнь России, наследуемая все новыми и новыми режимами, формально различными, с виду чуть ли не антагонистичными, но в сущности своей однородными. Поэтому нейтрализации и устранения требует не столько  конкретный режим, сколько сама психотипическая,  антикультурная по своей природе подоснова русской власти. «Мы объявляем беспощадную борьбу доктринерам и максималистам, чьим бы именем они не прикрывались, — писал Федотов. — Пора перестать сумасшедшим управлять Россией». 

Не видя в ближайшей перспективе серьезных политических альтернатив советскому режиму (альтернатива, по его мнению, вообще не может быть чисто политической), Георгий Петрович в конце жизни радовался любому известию о возрождении на родине классической русской культуры. «Среди тьмы русской жизни, среди казней, предательства, лжи, окутывающей все густой, непроницаемой пеленой, одна мысль сейчас утешает, дает надежду: в России читают Пушкина»,—писал Федотов в 1937 г., в год столетия со дня гибели поэта. —Совершается преодоление классового сознания; в рабочем, в крестьянине родился человек, и Пушкин стоит у купели крестным отцом».

Поздний Федотов надеялся на то, что классическая русская культура, русская литература прежде всего, помогут гуманизации национального сознания. В возвращении к гуманистической культуре ему виделся некоторый аналог духовной, религиозной реформации. Был ли Федотов наивен или, напротив, оказался одним из русских пророков ХХ века, как полагают некоторые,  – это, по-моему, и было бы полезно обсудить в ходе нашей сегодняшней дискуссии.      

Игорь Клямкин:
Спасибо, Алексей Алексеевич. У меня есть два соображения, которые, может быть, полезно было бы учесть в процессе обсуждения.

Первое из них касается ментально-культурной трансформации, которая должна предшествовать трансформации политической и любой другой. Но как быть, если весь строй жизни  препятствует в России формированию и утверждению нового для нее массового человеческого типа? У Федотова, по-моему, нет ответа на этот вопрос, который остается вопросом и сегодня. Поэтому в России до сих пор говорят о фатальной воспроизводстве старой ментальности, которое будет продолжаться и впредь. Этот тезис сближает радикальных либералов и с нашими традиционалистами, и с тем, что говорят кремлевские пропагандисты.

Второе мое соображение относительно того, что Федотов видел в истории и культуре России какие-то предпосылки европеизма. Да, видел, имея в виду христианство. И, прежде всего, в киевском периоде. Но он же говорил и о том, что христианство, пришедшее на Русь, пришло на нее отгороженным от античности, что изначально отличало русскую христианскую культуру не только от западноевропейской, но и от византийской. Георгий Петрович видел в этом проблему, и нам, обсуждая его наследие, тоже не стоило бы ее игнорировать.

Слово Ольге Анатольевне Жуковой.

Ольга Жукова (профессор кафедры культурологии Московского педагогического государственного университета):
«Федотов видел  шанс России обрести свободу на основе собственного культурного и религиозного предания»
Жанр моего выступления - это, скорее, не доклад, а  проблематизированная реплика, своего рода заметки философа и культуролога на полях трудов историософа и политического культуролога Федотова. Мне кажется, самая главная трудность в оценке судьбы и творческого пути этого мыслителя связана с установлением его либеральной идентичности. Можем ли мы воспринимать его как носителя и выразителя либеральной традиции?

По моему убеждению, мировоззренческая и идейная эволюция Георгия Петровича свидетельствует в пользу той версии, что это либерал, причем в культурном смысле слова. Федотов -  христианский либерал. И чем сильнее выражен в его трудах концепт культуры, тем ближе он к христианской либеральной позиции.

В отличие от многих представителей русской интеллигенции с их  идейными крайностями и метаниями,  Георгия Петровича спасла именно мощная интуиция культуры. И не случайно упоминавшийся Алексеем Алексеевичем Юрий Иваск потом говорил, что все дело Георгия Петровича - дело всей его жизни - заключалось в оправдании культуры. Как здесь не вспомнить и Петра Бергнардовича Струве, который сетовал по поводу русских интеллектуалов, отвергавших идею культуры то во имя мужика, то во имя Бога. А Георгий Петрович остановился на этой идее культуры и попытался посмотреть, как она произрастает из общего корня христианской цивилизации.

На мой взгляд, Федотов, как историк и философ, безусловно, актуален и интересен тем, что начинает пересматривать политические и ментальные стереотипы российской культурной истории. Исследовательская перспектива, заданная им в изучении отечественной истории, и его собственный опыт борьбы за Россию и свободу в России не вполне еще оценены. Здесь уже было сказано, что его популярность на волне спада. Персоны русского религиозно-философского ренессанса - Булгаков, Бердяев - безусловно, опережают его по популярности. Как представляется, наследие Федотова как историософа и политического мыслителя еще не освоено.

Для самого Федотова изучение России и философская критика ее исторического опыта была программой работы над национальным сознанием, о чем он определенно говорит в своей статье «Изучение России». В подобной критике исторического русского пути Федотов видел суд,  буквально понимая слово «критика» именно как суд.  Суд России над собой. И в этом трезвом покаянии - утверждение ее христианского самосознания. Вот его высказывание: «В служении истине крест Христов требуетсамоотречения, т.е. постоянной готовности к отказу от заблуждений». 

Приведенная цитата - из работы «Православие и историческая критика». Собственно, в этой работе создаются методологические основания подобной критики культурного христианского предания, которая приводит Федотова к масштабному замыслу, реализованному в его трудах  «Святые Древней Руси» и «Русская религиозность».  По сути дела, это род интеллектуального покаяния и подлинно христианская установка религиозной  мысли. Это критика культуры, которой Федотов  не убоялся.

Общим выводом, к которому пришел Георгий Петрович в ходе исследований русской культурной истории,  может быть выражен  блестящей фразой из его  известной статьи 1943 года – статьи «Новое отечество». Смысл этой фразы в том, что все тысячелетие своей истории Россия искала национальное равновесие между государством и культурой и -  не нашла его. Вывод,  более напоминающий приговор. А в другой программной статье «Судьба империй»  возникает образ русской литературы как совести мира, который противопоставляется образу государства как пугала для свободы народов. В то же время Федотов не склонен рассматривать государство как исчадье ада, потому что за государством он закрепляет функцию отечества, метафорически растолковывая границы между отечеством и родиной.

Отечество – это рациональная государственная структура, которая обеспечивает основания для справедливого порядка и справедливого существования людей. А к Родине отходит эмоциональное начало, которое больше связано с почвой, родом, племенем. Это то самое начало, которое взращивает национальную культуру. И первое (отцовское), и второе (материнское) выражения национальной культуры для Федотова, безусловно, важны. Но они ему даже в их совокупности не кажутся достаточными, в чем как раз и проявляет себя его христианская либеральная позиция. Ни материнское, ни отцовское начало не исчерпывает для философа мира личности. Еще одна дословная цитата: «Никогда им не вместить полнотудуха, не заменить личной, сверхорганической и сверхрациональной жизни и ее условия – свободы». 

В каком же смысловом ряду, в какой ценностной системе возникает понятие свободы у Федотова? Конечно, в смысловом и ценностном контексте  христианской традиции. Более того, в статье «Рождение свободы» Георгий Петрович аргументировано доказывает, что  наша свобода, как мы ее понимаем в европоцентристской модели, - это «поздний и тонкий цветоккультуры», который возникает только в одной цивилизации - христианской. Алексей Алексеевич на это высказывание уже ссылался, а я ссылаюсь повторно, потому что оно очень важно.

Действительно, именно эта цивилизация допустила секуляризацию, приняв и поняв религиозный концепт свободы, онтологическую формулу христианства, согласно которой где дух Господень – там свобода. И она нашла этому концепту адекватные политические формы. Наша свобода,  говорит Федотов, имея в виду Россию, все еще не обеспечена Грецией, но обеспечена культурным развитием христианской Западной Европы в двух ипостасях. Первая ипостась – это свобода духа, т.е. свобода религиозных, политических, эстетических, моральных убеждений. И вторая - свобода тела,  включающая неприкосновенность личности, собственности, личного пространства жизни. Речь идет в данном случае о тех границах, которые обеспечивают сохранность человека и гарантируют его от произвола власти.

Но самая главная христианская интуиция Федотова заключается в утверждении иерархии ценностей. Он говорит о том, что свобода без религиозно нагруженного смысла умирает: «Любая ценность вне ценностисвятого духа становится разрушительным началом». Самым важным и определяющим в европейской христианской традиции для Федотова является идеал Христа, взошедшего на крест. «Христос, взошедший на крест длятого, чтобы спасти человека в свободе»,- вот что для Федотова превыше всего. Свобода им понималась как абсолютная ценность личности, т.е. души, и свобода выбора пути, т.е. самоопределения по отношению к добру и злу. И вот почему для него современная культура, которая вычеркивает метафизический план из своего бытия, должна вернуться к исходному духовно-религиозному смыслу свободы; у Федотова возникает даже такая интересная формулировка, как религия личности и свободы.

Георгий Петрович потому и предпринимает свою грандиозную критически заостренную реконструкцию культурной истории Руси и России, чтобы отыскать в ней подлинные ростки свободы, как она понимается  в общехристианском европейском предании.  По мысли Федотова, на Руси, как и в Европе,  свобода рождалась в культуре, но если в Европе пространство свободы постепенно расширялось, то в  России путь был противоположным - от свободы к рабству. Одну из типологических моделей такого рабства Федотов связывает с Московской Русью, с византийско-татарским типом деспотизма, когда московский царь царствовал над рабами и не чувствовал себя связанным законом. Вторая же модель обнаруживается им в Российской империи, когда рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием – созданием Империи на скудном экономическом базисе, что требовало бесконечного принуждения и перенапряжения сил.

Так есть ли все же у России шанс обрести свободу на основе собственного культурного и религиозного предания? Для Федотова ответ очевиден – он говорит утвердительное «да». Он видит и, более того, определяет задачу построения будущей христианской либеральной модели России через возвращение в традицию русской культуры, а через нее, как он говорит, и русского христианства, не снимая задачи интеллектуального самопокаяния. Не горделивое спасение мира должно стать делом России, а «служение своему призванию, не мессианство, а миссия, путь творческого покаяния, трудовой трезвости, переоценки, перестройки всей жизни. Вот  путь России – наш общий путь».

Как мне представляется, своим опытом исторической критики Федотов обозначает предельно трудный, но возможный русский путь в Европу с ее христианским универсализмом, т.е. путь синтеза либеральных принципов и  национальной культуры на основе религиозно понятой свободы. Что должно стать здесь мерилом? Мерилом должна стать ценностная триада, которая моделирует европейский мир, – личностность, универсализм и свобода.

Критическая методология, которую предлагает Федотов, позволяет нам сегодня разграничить очень часто налагаемые друг на друга понятия, из-за которых происходит и методологическая, и мировоззренческая путаница. Я имею в виду понятия традиции и традиционализма. Традиция – это то, что дóлжно сохранять, а традиционализм – это рутинизация, это то смешение социального порядка с варварством, от которого Россия должна освободиться. И при этом помнить, что нация есть результат совпадения двух величин – культуры и государства.

Любая версия национального сознания может быть и великой ценностью, и в то же время опасностью, если произойдет очередная подмена понятий в ценностной системе, если любые срединные понятия культуры выпадут из горизонта свободы и перестанут пребывать в духе и истине. А это уже катастрофа. Так Федотов рассуждает о судьбах всяческих национализмов.

        Читать далее>