<Назад

Алексей Кара-Мурза:
Прежде всего, хочу поблагодарить всех за внимание и за стимулирующую критику. Такие споры, как сегодняшний, будут продолжаться. Профессор Межуев облегчил сейчас мою задачу, сказав главное.  Конечно, у Федотова есть рецепт борьбы за свободу. Это – культура и ее развитие, без чего свободы не будет. Были ли в русской культуре предпосылки для нее? По Федотову, были, но недостаточные. Сказалась, в том числе, и отгороженность от античного наследия, о чем в ходе дискуссии много говорилось. Эта отгороженность сказывалась даже в Киеве и Новгороде, в которых Федотов находил культурные истоки русской свободы, и он видел здесь серьезную проблему.

А теперь – главное. Чем реальный пафос всего творчества Федотова отличается от того, каким пафос этот видится Юрию Афанасьеву? Отличие в том, что у Федотова это пафос преодоления в культуре того, что препятствует утверждению русской свободы. Он видел препятствия на этом пути, объяснял их природу, но приписывать ему мысль о невозможности в России свободы – значит, извините, ничего в нем не понять. Кстати, и вся религиозная проблематика у Федотова тоже не стоит особняком от темы свободы. Например, конфликт митрополита Филиппа с Иваном Грозным предстает в его описании как конфликт свободы и несвободы. Да, свобода проигрывает, но бороться-то надо!

Пример Филиппа показывает, что такая борьба может вестись и на почве христианских ценностей, т.е., в конечном счете, опять-таки на почве культуры. Тема соотношения либерализма и христианских ценностей стала у нас острой, она в известной степени может поляризовать нашу внутрилиберальную аудиторию насчет понимания  рецептов и путей движения к свободе. Через что идти: через политику или через культуру? Я думаю, что некий вклад в эту проблематику внес круглый стол в одном из последних номеров журнала «Политические исследования» («Полис») на тему «Русский либерализм и христианские ценности», где участвовали и присутствующие здесь Владимир Кантор и Ольга Жукова. Мы там показываем либеральный потенциал, который можно обрести в христианстве, - разумеется, трансформированном и реформированном.

Мы часто задаем друг другу вопрос: почему в Европе, в отличие от России,  либеральная модернизация получилось? А вы задумайтесь о том, что, как и почему там получилось. Что такое классическая либеральная концепция Джона Локка? Это же религиозная концепция! А что такое либеральная концепция Фридриха Наумана в Германии? Это тоже христианская концепция. Но отсюда следует, что и в России надо попробовать укоренять идею свободы через реформированное  христианство и, конечно, через его философский и правовой синтез с античностью.

Думаю, что эту тему надо прорабатывать, основываясь на том, что в русской мысли уже наработано. А наработано немало, русская традиция христианского либерализма – это наша культурная реальность. Да,  в России пока «не получилось». И Федотов как раз и показывает, почему не получилось, и на каком пути может получиться.  И, тем самым,  дает нам новый шанс. Шанс попробовать  идти к свободе со стороны культуры.

Ольга Жукова:
Согласна с тем, что воспринимать творчество  Федотова как приговор России и ее культуре в духе прозвучавшей гиперкритики, мягко говоря, некорректно. Сам Георгий Петрович к такой гиперкритике относился сугубо отрицательно, и не случайно назвал свой опыт прочтения русской истории философской рефлексией, творческим покаянием. Его философская критика не убивает надежду на возрождение России. Не говоря уже о покаянии как о христианском таинстве исповеди, которое дает основание человеку для того, чтобы он возродился из греха и тлена для новой жизни в истине и духе. Так что если истолковывать Федотова по-федотовски, то надежды он нас не лишает.

Путь России к свободе программно обозначен у него как возвращение к русской культуре, а через нее и к русскому христианству. Зачем ему было  писать так много о святых Древней Руси? Это что – исследование ради исследования? Нет. Это поиск в синтезе русской культуры и христианской духовности оснований для возможности дальнейшего развития духовной традиции.

И еще один момент. На каком-то этапе, и Федотов об этом прямо говорит, византийская традиция была принята на Руси  в догматическом виде. Русь не имела школы философского мышления. И этот период древнерусской культуры Федотов именует не иначе, как периодом интеллектуального убожества. Он понимает, что церковь в отсутствие рефлексивной интеллектуальной традиции соединяется с существующим социальным порядком и изгоняет культуру из своего предания. Но он верит и в другую церковь, которая вернет культуру в предание. И именно этим завершает свой труд «Русская религиозность». Он говорит о том, что церковь должна быть готова к новой миссии воцерковления, но при условии возвращения культуры.  

Владимир Кантор:
Дорогие коллеги, я хочу высказаться против абсолютизации роли культуры, которая, как мне показалось, присутствует в некоторых выступлениях. Я согласен с Ольгой Анатольевной, что у Федотова святая русская литература несет в себе идеи христианства. Это -  высшая точка русской культуры. Но культуры бывают разными. Фашизм – это ведь тоже определенная культура. Совершенно не понятно, что мы имеем в виду, когда это слово употребляем.

Наверное, можно говорить о христианской культуре. Но само христианство выше христианской культуры, оно выходит за ее пределы. Культура горизонтальна, а христианство вертикально, онтологично. Что это значит? Это значит, что исповедь, скажем, не может быть обращенной к человеку. Я могу человеку рассказать о своих проблемах, но исповедоваться могу только Богу. Только Он может оценить степень моей греховности. Это совершенно иное измерение, и Федотов, конечно, живет именно в этом измерении. Свобода для него есть нечто, что существует поверх культуры, которая, повторяю, может быть самой разной.  

 

Игорь Клямкин:
«Возможность свободы определяется тем, есть ли в стране люди, готовые ее отстаивать»
Спасибо, Владимир Карлович. Вадим Михайлович Межуев в таких случаях говорит, что для верующего христианство выше культуры, а для неверующего оно часть культуры. А что культуры бывают разные, то это, конечно, так. И что относительно понимания культуры конкретным мыслителем Георгием Петровичем Федотовым наши докладчики думают не одинаково, - это тоже так, и я желаю им содержательного продолжения их дискуссии в своем академическом кругу. Мы же говорим сегодня о том, как культура в представлении Федотова соотносится в России (и не только в России) со свободой. А также о том, заложена ли в русской культуре сама возможность русской свободы.
Об этом тут был спор между Алексеем Кара-Мурзой и Ольгой Жуковой, с одной стороны, и Юрием Афанасьевым – с другой. Спор, который показался мне далеко выходящим за смысловые границы академического «федотоведения», так как он выявляет некоторые существенные особенности нашего сознания и мышления. Точнее, линии различий в отношении не только к прошлому, но и к настоящему.

Я неспроста допытывался у Юрия Николаевича, что, по его мнению, хотел доказать Федотов, - возможность или невозможность свободы в России. Ведь если он доказывал ее невозможность, то место ему в одном ряду с Константином Леонтьевым, полагавшим, как известно, что русский народ специально не создан для свободы. Но в таком случае придется уличить Федотова в вопиющей непоследовательности. Если свобода России противопоказана, то показано ей только самодержавие, что и доказывал Леонтьев. Но Федотов-то видел в самодержавии главное зло России! Как же одно с другим у него соединяется?

Это «соединяется» у него только потому, что Юрий Николаевич прочитал Федотова в соответствии с собственным умонастроением. Афанасьев, как я понимаю, пытается совместить в своем мышлении федотовское неприятие самодержавия во всех его формах с леонтьевским представлением относительно невозможности в России свободы. Однако это то, что совместить нельзя. Вернее, можно, но такое совмещение окажется в пользу самодержавия. Потому что любой самодержец в ответ на критику Юрия Николаевича мог бы  ответить: вот видите, даже враги мои говорят о том, что в России свобода невозможна! Что, следовательно, ничего иного, кроме самодержавия, ей не дано, и потому именно я воплощаю в себе ее почвенность, а мои враги столь же беспочвенны, как описанная Федотовым старая русская интеллигенция.

Но нет, не доказывал Федотов принципиальную невозможность свободы в России. Можно спорить о том, насколько убедителен он в доказательствах ее возможности, подтверждение которой он находил в истории домонгольской и даже монгольской Руси. На мой взгляд, не очень убедителен, учитывая, в том числе, и им же отмечавшуюся оторванность Руси-России от античного культурного наследства и непройденность ею школы европейского феодализма, заложившего традицию правового обеспечения свободы. Но Федотов исходил из того, что возможность свободы определяется еще и тем, есть ли в стране люди, готовые дело свободы отстаивать. А они на Руси были всегда, они олицетворяют традицию русского свободолюбия и свободомыслия, и именно с ними ставит себя Федотов в один исторический и культурный ряд. Именно их он имеет в виду, когда призывает возрождать в стране потребность в свободе. Возрождать же, как известно, можно только то, что уже было.

В глазах Федотова эти люди, в отличие от радикальной интеллигенции, отнюдь не беспочвенны. Не беспочвен митрополит Филипп, не беспочвен Пушкин и великие писатели ХIХ века, не беспочвенны все те, кого Федотов называл русскими европейцами. Не беспочвенны, по его мнению,  даже декабристы, поскольку они, будучи глубоко укорененными в дворянском жизненном укладе, выступали за свободу аристократии, для домосковской Руси отнюдь не чужеродную, с чего она, свобода, начиналась и в Европе. Исторические поражения дела свободы свидетельствуют, по Федотову, не об обреченности самого этого дела, а о том, что тому были причины, которые необходимо понять, и о том, что дело это надо продолжать, увеличивая тем самым возможности свободы. И Георгий Петрович оставил нам как блестящие образцы такого понимания, так и образец интеллектуальной борьбы за русскую свободу в условиях, когда она, казалось, была уничтожена окончательно и бесповоротно. Федотов же так не считал, и его прогноз относительно недолгой жизни советского режима, о чем здесь уже упоминалось,  сбылся  на наших глазах.

И докладчик, и выступавшие в дискуссии справедливо указывали на заглавную роль культуры, которую Федотов отводил в своих исследованиях России и ее истории. Говорилось и о том, что именно в этом заключается его современность. Да, конечно. Но я хочу сказать и о том, что такое внимание к культуре вполне естественно во времена, когда происходит откат от свободы к реакции. Откат нуждается в объяснении – тем более, если он принимается широкими слоями населения. В таких ситуациях ссылки на экономику, политику, право кажутся поверхностными, а апелляции к культуре в ее духовно-психологическом и духовно-нравственном измерении выглядят не только более глубокими, но и некоей истиной в последней инстанции. Однако у такой абсолютизации, как и у любой другой, есть свои издержки.

Эти издержки мы можем наблюдать сегодня в бесчисленных рассуждениях о русской ментальности, обрекающей Россию на вечное пребывание в уготованной ей этой ментальностью исторической колее. Да,  по отношению к мыслителям типа Федотова подобные рассуждения выглядят не творческой преемственностью, а эпигонством, потому что у самого Федотова его культурология историческую перспективу не перекрывала и русскую «колею» не увековечивала. Однако  даже и у Федотова мы можем сегодня обнаружить уязвимые места, причем проявляются они именно тогда, когда он обосновывает почвенность идеи свободы в России.

Вспомним хотя бы отношение Георгия Петровича к Петру I. Казалось бы, более беспочвенную фигуру трудно вообразить – слишком уж очевиден петровский культурный радикализм. Но под пером Федотова первый российский император таковым не выглядит, его Петр вполне почвенный, так как он руководствовался не абстрактными идеалами, как впоследствии русская интеллигенция, а необходимостью решения конкретных задач. Да, но факт ведь и то, что Петр насаждал новую культуру насильственно – что же здесь почвенного?

У Федотова мы ответа на этот вопрос не найдем, как не найдем и самого вопроса. Почему? Потому что для него очевидно:  без Петра в России не было бы и Пушкина, не было бы почвенного свободолюбия и свободомыслия русской литературы, не было бы  культурного типа русского европейца. Такой вот у Федотова получился парадокс: петровская диктатура оказалась в исторической связке с русской свободой. И при федотовском культуроцентричном подходе это, думаю, не случайно.

Это не случайно, потому что сам  подход предполагает абстрагирование от того, что сегодня мы бы назвали институционально-правовым обеспечением свободы. Во времена Федотова такая «односторонность»  была объяснима – нечто подобное всегда сопутствует утверждению принципиально новых исследовательских парадигм. Но сегодня подход Георгия Петровича нуждается, по-моему, в некоторой коррекции.

Наши докладчики, отвечая на вопрос о месте права в концепции Федотова, ссылались на отдельные его высказывания, в которых им отмечается слабость правовой составляющей в русской культуре. Но этот ее пробел – на периферии его внимания. Поэтому ему не очень интересны и те реальные правовые тенденции, которые имели место в России, начиная с времен Петра IIIи Екатерины II, и которые получили затем продолжение в реформах Александра II и октябрьском Манифесте 1905 года. А ведь то были тенденции, свидетельствовавшие о том, что в российской государственной жизни постепенно пробивала себе дорогу не просто идея свободы, но идея свободы в сочетании с идеей права. Тенденции, благодаря которым, кстати, только и могло состояться явление России Пушкина. Его преемственная связь с Петром I была опосредована Екатериной II; при петровском же способе правления певец империи состояться мог бы, но «певец империи и свободы» уж точно не мог.

Можно понять отношение Федотова к послепетровской государственной истории и к тем правовым тенденциям, которыми она была отмечена. Они не предотвратили большевизацию России, а потому привлекали к себе внимание, прежде всего, своими минусами, а не плюсами. В результате же на передний план и вышла в анализе культуры  идея свободы в ее духовно-религиозном, а не институционально-правовом понимании. Возможно, сказалось тут и то, что  в сталинскую эпоху акцент на институциональной стороне дела  выглядел бы достаточно абстрактным и утопическим.

Федотова интересовали тогда главным образом сдвиги в сознании советских людей, которые могли служить свидетельством изживания советского режима, его культурного преодоления. Надо сказать, что такая направленность мысли распространена и сегодня – даже среди тех, кто Федотова никогда не читал. Главное, мол, в том, чтобы произошло изживание путинизма и его отторжение обществом. Но последние 20-25 лет должны были научить нас тому, что главное все же не это.

Эти годы должны были научить нас тому, что отторжение старого само по себе альтернативы ему не создает, а потому позволяет воспроизводиться ему в обновленной форме. Эти годы должны были научить нас тому, что главный вопрос, стоящий перед Россией сегодня, - не очередная смена людей у власти в результате отторжения ее населением, а изменение ее, власти, институционального устройства в направлении правового государства. Но отсюда следует, что и вопрос о возрождении потребности в свободе нужно ставить более конкретно, чем он стоял во времена Федотова. На первое место здесь нужно, по-моему, выдвигать именно его правовую составляющую, что означает, помимо прочего, и актуализацию тех правовых тенденций в нашей истории, о которых я упоминал.

Кто инициирует обычно такие процессы? Их инициирует интеллектуальная элита, формирующая соответствующее общественное мнение и прокладывающая тем самым дорогу для обновления элиты политической. Не надо, думаю, доказывать, что интеллектуалы, обосновывающие невозможность в России свободы по причине того, что народ у нас «не тот» и ментальность его «не та», ничего такого инициировать не могут. В ответ им могу лишь напомнить, что население наше при правовом государстве еще не жило, а потому не может и сознательно отторгать его. Пока мы наблюдаем такое отторжение разве что среди сменяющих друг друга политических элит, степень порочности которых со времен Федотова возросла еще больше, а в населении видим, наоборот, растущий запрос на верховенство закона. По сравнению с временами столетней давности, когда большинство людей знало лишь традиции обычного права, в массовых представлениях произошли огромные изменения. И нет сегодня ни у кого никаких доказательств того, что для выстраивания правовых институтов происшедшие культурные сдвиги все еще недостаточны, и что идеи законности и права, как и столетие назад, остаются культурно беспочвенными.

Конечно, изменение представлений – это еще не изменение ценностей. Но правовые институты, как и любые другие, становятся ценностями только тогда, когда они утверждаются в жизни и сами, в свою очередь, начинают влиять на ценности. Именно это наблюдаем мы сегодня в посткоммунистических странах Восточной Европы, но они вовсе не первые, кто проходит путь от правовых представлений к правовым институтам, а от правовых институтов к правовым ценностям. У истоков же этого движения, напомню, стояли восточноевропейские интеллектуалы.

Отрицает ли такая постановка вопроса актуальность Георгия Федотова? Думаю, что не отрицает. Он актуален, потому что противостоит тем, кто дело свободы в России от имени русской культуры поспешил объявить фатально безнадежным. Сохраняет актуальность и его критика самодержавной политической традиции, равно как и критика абстрактной идейной беспочвенности, открывающей дорогу новому деспотизму. И отмечавшийся коллегами федотовский интеллектуальный синтез либерализма и христианства  тоже, не исключено, может оказаться востребованным – притом, что здесь возникает немало вопросов, поставленных, в частности, Вадимом Межуевым. Ну и, наконец, в значительной степени сохраняет свою объяснительную силу федотовский культуроцентричный подход к изучению отечественной истории и, прежде всего, роли в ней русской интеллигенции.

Однако Федотов жил все же в другое время, когда его культуроцентризм не мог соединиться с институциональной правовой проектностью, - в то время такого рода соединение могло казаться лишь очень отдаленной задачей. Но сегодня мы знаем, что чаемая Георгием Петровичем потребность в свободе без правового обеспечения не может быть реализована, а ее нереализуемость ведет к тому, что и сама такая потребность угасает. Вот почему сегодня задача институциональной трансформации политической монополии в правовое государство предстает перед нами как самая насущная и безальтернативная. У Федотова мы ответа на нее не найдем. Но, решая ее, мы будем решать общую у нас с ним проблему, выраженную им в названии статьи, которая не раз сегодня упоминалась. Я имею в виду статью «Россия и свобода».

Благодарю докладчиков и всех выступавших за участие в дискуссии. По-моему, она была интересной.

 

Источник:

http://www.liberal.ru/articles/5502

 

<Назад