| 1 | 2 |

Опубликовано в журнале:
«Новый Журнал» 2011, №264

Портрет семьи на фоне эпохи

Интервью внучки Г.П. Федотова Татьяны Коли

Портрет семьи на фоне эпохи

Интервью с Татьяной Федоровной Коли

Марина Адамович: Татьяна Федоровна, рада, что мы, наконец, встретились. И все благодаря вашему дедушке, Георгию Петровичу Федотову, чей юбилей мы отмечаем в этом году. Георгий Петрович был автором НЖ много лет, его статьи на страницах нашего журнала внесли заметный вклад в сокровищницу Зарубежной России. В своей области не менее знаменит был и ваш отец – Федор Степанович Рожанковский, великий иллюстратор детской литературы, удивительный художник. Давайте начнем с того, как ваша семья попала в Соединенные Штаты. Известно по воспоминаниям, что какое-то время Георгий Петрович Федотов вместе с женой и дочерью, вашей мамой, продолжали жить в занятом немцами Париже. Тем временем Американский еврейский рабочий комитет составил список лиц, оказавшихся на оккупированных территориях, но имевших право на иммиграцию в США. Среди них был и Федотов – как выдающийся русский философ и историк. Георгий Петрович колебался, стоит ли ехать, но идею покинуть Францию поддержал, якобы, митрополит Евлогий. И вот 12 сентября 1941 года Георгий Петрович высадился на американском берегу, в Нью-Йорке. Жена же его, Елена Николаевна, и дочь Нина уже добрались до США, хотя покинули Францию позже него. По нелепому стечению обстоятельств, пароход, на котором плыл Федотов, добирался до США около шести месяцев через Марокко, Испанию, Кубу и Бермуды.

Татьяна Коли: Дедушка действительно добирался до Америки около 6 месяцев. Первый пароход "Альсина”, на который он сел в Марселе, направлялся в Бразилию через Дакар, но в Дакаре он был блокирован англичанами в течение более чем четырех месяцев. После этого пароход вернулся в Касабланку. Оттуда дедушка с товарищами добрался через Танжер в Испанию и, после нескольких недель в Севилье, сел на пароход "Навемар”. Бабушка об этом писала. Федотов приплыл на том же пароходе, что и мой отец, – они там и познакомились. Конечно, они знали о существовании друг друга еще во Франции, но лично знакомы не были и встретились только в море. Их свел смешной случай. И он, и папа были всегда при книге. Папа, когда появлялся интересный сюжет, прямо в книге зарисовывал. И так он сделал набросок с Георгия Петровича, читающего книгу на древнегреческом. Разговорившись, папа выразил удивление, что Георгий Петрович читает на "мертвом языке”, на что Георгий Петрович в ответ выразил свое удивление, что папа рисует прямо в книге.

На том же пароходе была и Ирина Лебедева, дочь политического деятеля Владимира Ивановича Лебедева. Этот пароход прославился тем, что плыл до Америки больше месяца, дольше, чем Кристофор Колумб, как говорил потом мой отец. New York Times напечатал даже репортаж о прибытии судна в город, с фотографией на первой странице. По случайности на фотографии оказался запечатлен мой отец и Ирина Лебедева.

А мама уезжала с Лодыженскими. После волокиты с визами, они из Марселя направились в Португалию, и их пароход отплыл из Лиссабона. Катя Лодыженская¹ все это хорошо помнила – я жалею, что не записывала ее рассказы.. Вообще, теперь я часто думаю: как много всего не доспросила у бабушки, мамы, отца, Кати...

М.А. – А где они жили? Пишут, что какой-то период времени Федотовы жили в Нью-Хевене, Георгий Петрович был приглашен в Богословскую школу при Йельском университете.

Т.К. – Первые два года только Георгий Петрович жил в Нью-Хевене; жена и дочь остались в Манхэттене, искали работу. На 3-й год он принял приглашение Свято-Владимирской семинарии. Мама с родителями жили на 108-й улице в Манхэттене, недалеко от того места, где была русская церковь. А где остановился папа поначалу – не знаю. Но он приехал с уже готовым контрактом с издательством. А вот одна из первых квартир, где папа жил уже с мамой и где я родилась, – это на 8-й улице, в Гринвич-Виллидж, мне потом показывали этот дом.

Бабушка не жаловала Америку, поэтому как только стало возможным летать самолетами в Европу (она не любила пароходы), она часто уезжала во Францию Так получилось, что когда дедушка скончался, ее не было рядом. И мы тоже в тот момент жили во Франции. В 1951 году родители впервые выехали в Европу, решив год провести там.

М.А. – Да-да. Похоронами занимался Зубов, возможно, родственник саратовского губернатора Зубова, жена которого была крестной Георгия Петровича. В. Яновский описал последние дни Федотова. Но вернемся к тому моменту, когда все они оказались впервые на американском берегу. Георгий Петрович стал преподавать в Свято-Владимирской семинарии. Какой у него был круг знакомых? Ведь среди преподавателей Свято-Владимирской были со дня ее основания Н. О. Лосский², Н. С. Арсеньев³, протоиерей Георгий Флоровский⁴ (приглашенный по настоянию Федотова), Е. В. Спекторский⁵, А. А. Боголепов⁶. Г. И. Новицким⁷, инициатором создания Общества друзей русской культуры и Общества друзей Богословского института в Париже, были затеяны публичные лекции Федотова. Его статьи публиковались в "Новом Журнале”. Георгий Петрович дружил с профессором Гарвардского университета Михаилом Карповичем, главным редактором "Нового Журнала”. Вы знали кого-то из них?

Т.К. – Нет, к сожалению. Мне было 3 года, когда скончался Георгий Петрович. Несовпадения чисто поколенческие. Знаю об этом периоде жизни Георгий Петровича только то, что мне намного позже рассказывали бабушка и родители.

М.А. – Бабушка не прижилась здесь, вы говорите..

Т.К. – Вера Коварская написала маме, когда бабушка умерла: "Елена Николаевна так любила la bell France”. Не то чтобы она не любила Америку... У нее и тут друзья были и семья, но ее всегда тянуло во Францию.

М.А. – А какая она была?

Т.К.– Она была темпераментная... нет, неправильно, она была intense. Сильный характер. Ее мать – наполовину полька, и помню, что бабушку очень волновал "польский вопрос” – отношения России и Польши. Волновали ее политика и судьба России. Будучи хорошо образованным человеком, умела доводить до конца то, что считала важным. У них с папой всегда были очень оживленные разговоры. Со мной она занималась русским, много мне читала и сочиняла сказки. Когда мы жили не вместе, она печатала эти сказки на машинке и посылала их по почте. Из нью-йоркской маленькой квартиры родители переехали в Лейквуд, Нью-Джерси, и бабушка подолгу жила с нами. В Лейквуд приезжал и Георгий Петрович. Какое-то время у родителей был дом в Палм-Биче во Флориде. И бабушка, и дедушка несколько раз там гостили. В 1955 по совету Марка Львовича Слонима⁸ родители купили дом в Бронксвилле, северном пригороде Нью-Йорка. Бабушка и тут периодически жила с нами. Она в то время собирала бумаги дедушки для Бахметевского архива. Она поддерживала отношения с Еленой Александровной Извольской⁹, с Верховскими¹⁰, отцом Александром Шмеманом¹¹, отцом Иоанном Мейендорфом¹², с Василием Семеновичем Яновским. Мы прожили там 5 лет, потом столько же во Франции. Родители были недовольны ньюйоркской школой, где я училась, и решили переехать в Париж (в это время бабушка почти все время жила в Париже, но не с нами). Потом мы вернулись в Бронксвилль. Это был уже 1965-й; помню, мама приготовила комнату для бабушки, которая должна была жить с нами. Мама собиралась взять ее из Франции, где она находилась в старческом доме под Парижем. Но бабушка скончалась.

М.А. – Она рассказывала вам о дедушке?

Т.К. – Очень мало. Я помню, еще в детстве она подарила мне его первую книгу "Абеляр”. Конечно, книга была мне еще недоступна. Бубушка одно время занималась переплетением книг, сама ее переплела мне на память. Это был единственый экземпляр в семье. Бабушку я видела последний раз, когда мне было лет 15.

М.А. – Георгий Петрович еще в Париже опекал молодых литераторов из русской эмиграции. Среди них, кстати, Василия Яновского. Вы могли с ним встречаться. Не довелось?

Т.К. – Мне не довелось. Помню только, что маму огорчила его книга "Поля Елисейские”, что-то он не то сказал о наших парижских друзьях. Больше – по тону не то, чем по фактам. Знаю, что Георгий Петрович опекал Зою Микуловскую-Юрьеву. И после его смерти Елена Николаевна продолжала дружить с ней. Юрьева с мужем приезжала к моим родителям. Бывая в Америке, бабушка часто жила у них. Продолжали дружбу и с бывшими студентами Богословского института в Париже Шмеманы, Мейендорфы, семья Верховских, которые в начале 50-х переехали в Америку. В начале 60-х семинария была перенесена из Манхэттена в Крествуд, совсем близко от Бронксвилля, где мы жили. Когда мы вернулись из Франции в 1965 году, мы стали посещать церковь семинарии. Позже, но еще до замужества и рождения дочки, я глубже отнеслась к Церкви. Я не венчалась там, так как муж не православный, но в семинарии была особая служба благословения браков людей, принадлежащих разным религиям. Там же мы крестили дочку, и круг общения формировался там же.

М.А. – А отец Александр Шмеман каким запомнился?

Т.К. – Он был замечательный. Каждому человеку, с которым о. Александр разговаривал, казалось, что он – самый любимый и самый важный.

М.А. – Каким он вам казался – добрым, умным, строгим?...

Т.К. – И добрым, и умным – он был энциклопедически образованным человеком. Строгий? Нет, я бы не сказала, но в вещах, важных для Церкви, он был очень определенен и строг.

М.А. – Давайте поговорим о вашем отце, Федоре Степановиче Рожанковском. Он был, конечно, совершенно замечательным человеком, о котором сегодня мало что известно русской диаспоре. Хотя была и есть прекрасная возможность непосредственно познакомиться с ним через книги, которые он оформлял. Он был удивительным иллюстратором детской книги. С Сергеем Львовичем Голлербахом мы как-то разговорились о том, как тяжело проиллюстрировать детскую книгу. "Взрослые” художники делают иллюстрации, отражая свое собственное понимание вещей, свой мир, который совсем не совпадает с детским. А вот Рожанковский понимал, что хочет ребенок и как это сделать.

Т.К. – Домашняя история: как-то мы с папой что-то бурно обсуждали. Мама ему говорит: что ты становишься на ее уровень? – Потому что я должен оставаться ребенком, как иначе я смогу иллюстрировать книги для детей?! – ответил ей папа.

М.А. – Какой он был?

Т.К. – Он был человек искрящегося темперамента и блестящего юмора. При этом он был человеком, педантично относящимся к своей работе, – помню, как он мог много раз смывать акварель с рисунка на планшете, пока не добивался желаемого результата. Мне казалось, что ему всегда было весело. Но когда присылали плохие оттиски, на которых блеклые краски, тогда он огорчался и сердился. А цвет рисунка часто страдал. Скажем, его первые книги изданы во Франции особым способом, – что-то вроде литографии, оттиска, который художник подправлял. А в Америке использовали фотопринт, и краски были не те, что на оригинале. Он страшно огорчался. А еще – текст книги. Он всегда вспоминал русскую сказку "Курочка-ряба”. Смотри, говорил он, сколько фраз – столько можно и иллюстраций сделать. Каждая фраза – картинка. И часто бывало, что он отказывался иллюстрировать присланные тексты.

М.А. – Немцы писали о нем в 1932 году, что он обладает безукоризненным вкусом в выборе и сочетании красок, и в этой свободе от всяких ограничений, свойственной вообще русскому художнику, кроется причина того, что иллюстрации Рожанковского производят сильнейшее впечатление. Ведь Рожанковский прославился еще во Франции. Книга Daniel Boone (приключения американского охотника среди индейцев) положила начало его карьере иллюстратора во Франции, Англии и США; откликнулся на книгу даже Альберт Николаевич Бенуа.

Т.К. – Да, книгу издало Domino Press, основанное Эстер Эврил (Esther Averill), которая сама написала много книг про черную кошку Дженни Лински (The Cat Club Series, 13 историй про кошку Jenny Linsky). Она со своей приятельницей, как многие молодые американцы, в 1920–30 годы решили поехать в Париж; там подруги основали "Домино Пресс”. Эстер описывает в воспоминаниях первую встречу с папой. Я считаю, их знакомство было общей профессиональной удачей. Книгу она издала сразу на английском и французском. Продавалась книга даже в Бостоне, в известном магазине детской литературы. Знатоки утверждали, что эта книга определила новое направление в оформлении детской книги.

М.А. – А когда Рожанковский попал в Париж?

Т.К. – После 1917-го он два года провел около Полтавы, в 1920-м попал в Польшу – сначала во Львов, потом в Познань. А в Париж приехал в конце 1925 года. В Познани работал в опере. Занимался рекламой, обложками книг, театральными декорациями – театр его всегда страшно привлекал. Кто-то заметил, что оформление Рожанковским книги о Буне выполнено по законам театральной декорации. Книгу заметил Джордж Дюпле (Georges Duplaix), французский художественный редактор. Дюпле в 1936 году переехал работать в Америку, он потом и помог папе выехать в США. Еще одна знаменитая серия книг, которая вышла во Франции в издательстве Flammarion, – The Pere Castor Series. Жена издателя была чешка. Книга создана в соответствии с принципами педагогической системы чешского педагога Франтишка Бакуле (Bakule). В этом издательстве работало много русских художников: Иван Билибин, Александра Экстер, Натали Парэн (Челпанова), Натан Альтман. Папа иллюстрировал там серию про зверей. Когда мы отдыхали на юге Франции, рядом с лагерем для учителей, и люди узнавали, кто мой папа, все восклицали: "О, мы на этих книгах выросли!” Знаменитый французский модельер Кристиан Лякруа (Christian Lacroix) также вспоминал в своих мемуарах, что его вдохновение шло от иллюстраций Рожанковского. Словом, много поколений французов выросло на тех книгах.

М.А. – Мне кажется, что и здесь у него все сложилось. Ведь когда Федор Степанович приехал сюда, он работал над серией Golden Books. Это была настоящая творческая удача.

Т.К. – Да. Но здесь возник своеобразный творческий конфликт: издатели, естественно, хотели оставить папу работать в данном, уже апробированном стиле, а он мечтал о художественном поиске. Родители рассказывали, как они решили выбраться из этого контракта. Это было очень сложно сделать. В конце концов, отец выплатил все, что полагалось по контракту, и ему представилась возможность более широкой работы. Он печатался и в Harcourt Brace, где была издана его знаменитая "Лягушка”, получившая Caldecott Medal в 1956 году ("Frog Went A-Courtin’”, John Langstaff), и в Random House, и во многих других издательствах.

М.А. – Как я понимаю, его круг общения был англоязычным?

Т.К. – Круг общения, относящийся к его работе, – да. Но большинство друзей было русскими. На Пасху родители всегда устраивали дом открытых дверей, но так как русские были заняты собственными приемами, родители приглашали папиных коллег – редакторов из издательств, иллюстраторов, получалось больше американцев. Русских друзей было много, всех не упомянуть. Помню Андреевых и их дочь Ольгу Карлайл. Много раз бывали у нас Сосинские¹³ с Ольгой Елисеевной Колбасиной-Черновой, Юркевичи. Слонимов очень хорошо помню, Марка Львовича и Татьяну Владимировну. Татьяна Владимировна, помню, делала украшения из макарон, раскрашивала их. Для детей это было очень интересно. Голлербахи, конечно, и Бобрицкие. Папа и Юрий Бобрицкий¹⁴ политически во многом не соглашались друг с другом, но папа считал его очень талантливым художником. Сохранились друзья и во Франции, еще с 20-х годов. Знаю, что гостили у нас в Лейквуде и Мстислав Добужинский¹⁵ с женой. Папа с Добужинским даже переписывался. Из художников папа дружил с Владимиром Степановичем Ивановым (знал его еще в России), Гришей Чайка, Аладжаловым. Бывали у нас Андрей Худяков, талантливый портретист Виктор Остроумов. Близко дружили с Анатолием Александровичем и Риммой Ивановной Нератовыми и их сыном Сашей, с Ксаной и Федей Чайко и их дочкой Ирой; с Владимиром и Татьяной Георгиевной Терентьевыми и их сыном Алешей. Володя и Алеша хорошо играли на гитаре и пели, а папа им подыгрывал на балалайке. И, конечно, с семьей Лодыженских. Федотовы и Лодыженские знали друг друга еще в России. А Катя и моя мать были подругами с детства. Словом, и старая русская эмиграция, и вторая волна 50-х годов.

М.А. – Как устроились здесь, в Америке, русские эмигранты?

Т.К. – Папино имя уже было известно в американских иллюстраторских и художественных кругах, и мои родители жили благополучно. Думаю, живописцам было труднее. Бобрицкий работал с декорациями в Метрополитен-опера и в бродвейских театрах. Его жена Ильза занималась дизайном по текстилю. В целом, русские эмигранты устроились успешно.

М.А. – А ваше поколение поддерживало отношения друг с другом?

Т.К. – С детства я дружу с дочкой Бобрицких, Аленой. Несколько лет посещала русскую приходскую школу о. Александра Киселева¹⁶. Там я училась русскому. Была чудная матушка Тамара Луконина. Туда ходила и Ира Чайко (в замужестве Горская). И мы были дружны. Дружила с младшей дочерью богослова Сергея Сергеевича Верховского, Верой; через нее была знакома с младшей дочерью отца Александра Шмемана, Машей. Многие очень рано обзавелись семьями, детьми, а я еще училась в университете. Так что жизнь развела. Но с некоторыми я все еще поддерживаю отношения. И во Франции у меня друзья есть.

М.А. – Ваши родители были воцерковленными людьми?

Т.К. – Папа не был церковным человеком; но праздновал Пасху и Рождество. А мама – конечно, она меня водила в церковь. Помню, как в 50-х годах мы с папой на Пасху ездили в Храм Христа Спасителя на 121-ю улицу в Гарлеме. Храм давно переехал на 71 улицу, и там служит отец Михаил Аксенов-Меерсон. О старом помещении храма и жизни прихода была статья в альманахе "Путь”, который издавался под редакцией отца Михаила в 80-х гг. После переезда Свято-Владимирской семинарии в Крествуд, здешняя церковь стала нашим приходом, и позже моя дочь там училась Закону Божьему, а 2 года ходила в приходскую школу в Наяке.

М.А. – И мои дети тоже, 12 лет каждую субботу. Отец Георгий Ларин до сих – директор школы.

Т.К. – Так вы еще Елочку¹⁷ застали! Я и дочка ее очень любили...

М.А. – Я теперь понимаю, почему в 1998 году выставка в честь Рожанковского была организована в Лионе и Кламаре. Все-таки ваша семья очень связана с Францией. Кстати, в Кламаре ведь жил Бердяев, а Георгий Петрович Федотов с ним дружил.

Т.К. – Семья была тесно связана с Францией, и после 1953 года каждое лето мы проводили в Ла Фавьере на юге Франции, где у родителей был дом. В Кламаре и соседних предместьях, Медоне и Бельвю, жило много русских. Первая папина квартира во Франции в 1925 году была в Медоне. Цветаева жила там какое-то время. Мамина близкая подруга Наталья Владимировна Оболенская жила в Бельвю, я дружила с ее дочками, и мы часто бывали у них. В 1960 году и мы несколько месяцев снимали квартиру в Бельвю. Во время прогулки мама показала мне бывший дом Бердяевых. Вскоре мы переселились в парижскую квартиру, где жили до 1965 года. Помню частые поезки в Монжерон под Парижем. В 1950-х гг. Софья Михайловна Зернова основала там русский детский дом в старинном здании XV века, у бывшей водяной мельницы (Moulin de Senlis). Софья Михайловна попросила папу расписать стену круглой башни на темы русских народных сказок. В 1998 году я была во Франции по приглашению организаторов выставки в честь Рожанковского La Maison des Trois Ours – "Дом трех медведей”. Они выразили желание посмотреть на папины "фрески”. Никита Алексеевич Струве¹⁸ помог нам устроить эту поездку, и мы все туда съездили. Папина башня очаровала всех, хотя годы без ухода и сырость сказались на росписи.

М.А. – Расскажите о себе. Я уже говорила, что меня восхищает ваш русский язык – чистый, свободный, классический. И ни одной русской школы, кроме Киселева.

Т.К. – Русской школы не было, но всегда были уроки русского языка. Сначала бабушка, когда мы жили во Франции, меня водила к Ванде Максимовне Линден, подруге детства бабушки. И даже летом в Ла Фавьере с папиным другом Володей Соколенко, который жил в нашем доме круглый год. Да и во французской школе, где надо было изучать два иностранных языка, я брала русский. В Париже родители меня записали в специальную школу, в которой классы посещались только 2 раза в неделю, чтобы оставалось время для уроков музыки и балета. Балетом я занималась у Нины Тихоновой и ходила в парижскую русскую консерваторию им. Рахманинова, где занималась роялем. В Париже у папы прошла первая операция катаракты. Он продолжал работать, но когда надо было оперировать второй глаз, папа с мамой решили вернуться в Америку. Я закончила последние два года во французском лицее в Нью-Йорке, поступив в Нью-йоркский университет, я взяла русский как основную специальность, так как хотела понять структуру языка. Магистра делала по славянской лингвистике. Моей дочери, как и мне, хотелось серьезно выучить русский язык. Поступив в Ратгерс, она выбрала главной специальностью историю, но потом прибавила вторую – по русскому языку. А мой муж – египтянин, эмигрировавший в 1968 году из-за политики Насера, по образованию – инженер-химик.

М.А. – Вы когда-нибудь были в России?

Т.К. – Несколько раз. Первый раз в 1958 году, когда мне было 10 лет.

М.А. – Удивительно, в те годы почти никто не ездил в Советский Союз.

Т.К. – Папа очень рвался. Это связано с его семьей. Их было 5 детей. Александра, Павел и Сергей были намного старше, между ними и папой было более 10 лет разницы. А любимая сестра Татьяна была на 2 года моложе. Павел погиб в петербургских мятежах во время революции. Александра, Сергей и мать скончались от голода в Ленинграде во время блокады. После Гражданской войны семья долго ничего не знала о папиной судьбе, пока тетя Таня не увидела его рисунок и подпись на обложке русского эмигрантского журнала "Иллюстрированная Россия”; и нашла его по переписке. Они писали друг другу всю жизнь, но не виделись 40 лет – до нашей поездки. Помню, мы плыли в июне из Англии на пароходе "Балтика”. Останавливаться у родственников нельзя было. В "Европейской” мы встретились с тетей Таней. Помню, меня поразило, что все вокруг говорят по-русски и большое впечатление произвели белые ночи. В ту поездку мы были в Ленинграде и, коротко, в Москве. С тех пор мы ездили каждые два года. Пока папе не отказали в визе. Дело в том, что у папы не было американского гражданства. У него была многостраничная истрепанная "гармошка” – какой-то странного вида документ, вид на жительство. Путешествовали мы много, и помню, как при въезде в любую страну, официальные лица с подозрением долго рассматривали эту "гармошку”.

М.А. – Так он не был гражданином США?

Т.К. – Тогда – нет. Но, после этого случая ему посоветовали принять американское гражданство, примерно в 1964 году. А в тот раз бедный папа остался, и мы поехали с мамой. До кончины он еще съездил раза два. Тетя Таня во время войны оказалась в Архангельске с мужем, Борисом Романов-ским. И после гибели родственников ей было тяжело возвращаться в Ленинград. Она жила в Таллинне. Папа ведь родился в Эстонии. Его отец был инспектором гимназий и разъезжал по всей Прибалтике. Так что дети рождались в разных городах. Папа очень любил Прибалтику. И в одну из поездок мы побывали в Эстонии.

М.А. – А Георгий Петрович Федотов тоже был без гражданства? А бабушка?

Т.К. – Дедушка принял, а у бабушки был вид на жительство.

М.А. – Кого вам удалось встретить в ту, первую поездку? Ведь все было внове...

Т.К. – В ту первую поездку мы, главным образом, общались с родственниками. Мы с мамой знакомились с "новыми” родственниками, а папа – с родными, которые родились и выросли после 1920 года. Мама нашла свою двоюродную сестру, у которой уже была семья. Родители, конечно, хотели показать мне родной город. Папина внучатая племянница работала в Эрмитаже и была нашим неофициальным гидом.